Воины бури - Страница 41

Я набросил поверх одежды плащ, но теперь передумал.

— Годрик! — позвал я, потом во второй раз, пока не появился мальчишка.  Годрик был моим слугой, и весьма исправным. Однако он уже вошел в тот возраст, когда мог стоять в стене из щитов, так что мне следовало подыскать другого.

— Принеси мне кольчугу, меч и шлем, — распорядился я.

— Ты собираешься сражаться? — изумился мой сын.

— Собираюсь припугнуть маленькую сучку, — ответил я. — Если она настраивает наших людей против людей Этельфлед, значит, льет воду на мельницу Рагналла.

Снаружи «Ночного горшка» собралась толпа. Пылающие факелы на стенах таверны освещали злые лица. Толпа глумилась над Ситриком, который с десятком воинов охранял проулок, по-видимому, ведущий к мышиной норе. Толпа смолкла при моем прибытии. В это же мгновение появился Меревал и вопросительно оглядел мою кольчугу, шлем и меч. Сам он вырядился во все черное с серебряным крестом на шее.

— Меня послала леди Этельфлед, — пояснил он, — она недовольна.

— Как и я.

— Она на всенощном бдении, я тоже там был.

— Бдении?

— Перед Пасхой, — нахмурился он. — Мы молимся в церкви всю ночь и встречаем рассвет песнопением.

— Что за безумную жизнь вы, христиане, ведете, — хмыкнул я и обернулся к толпе. — Эй вы, по домам! Конец потехе!

Один из гуляк, чей разум затмил эль, решил было возразить, но я шагнул к нему, держа руку на Вздохе Змея, и приятели оттащили его прочь. Так я стоял с нахмуренным, мрачным видом, пока толпа не разошлась, а потом повернулся к Ситрику.

— Эта негодница еще в своем сарае?

— Да, господин, — ответил Ситрик, обрадованный моим приходом.

Эдит тоже пришла, высокая и видная, в длинном зеленом платье с небрежно затянутым на голове пучком пламенно-рыжих волос. Я поманил её в проулок, за нами проследовал сын. Там на узеньком пятачке собралось с десяток мужчин, заслышав мой голос, они улизнули. В конце проулка стояли пять-шесть сараев — деревянные строения, где когда-то хранилось сено. В одном мерцал огонек. Двери в сарае не было, лишь проем. Я поднырнул под него и замер.

Потому что, о боги, мышь была прекрасна.

Настоящая красота — редкость. Большинство из нас когда-то перенесли оспу, и наши лица усеяны ямками, оставшиеся зубы пожелтели, а на коже торчат бородавки, жировики и чирьи, от нас несет, как от овечьего навоза. Любая девушка, что входит в девичий возраст со всеми зубами и чистой кожей, считается красавицей, но в этой было нечто большее. В ней было сияние. Мне вспомнилась Фригг, немая девушка, что вышла замуж за Кнута Ранульфсона и теперь живет во владениях моего сына, хотя тот и считает, будто мне об этом неведомо. Фригг была поразительно прекрасна, но если она была смуглой и гибкой, то эта девушка — светлой и пышной. Она лежала обнаженной, задрав ноги, безупречная кожа светилась здоровьем. Груди у нее были полными, не отвислыми, глаза — живыми, губы — пухлыми, а на лице светилась радость, пока я не оторвал от нее мужчину.

— Ступай, отлей в канаву, — рявкнул я ему. Это оказался один из моих воинов. Он послушно натянул штаны и вылетел из сарая, словно за ним гнались двадцать демонов.

Мышь же откинулась на сено. Там она, улыбнувшись, изогнулась и хихикнула.

— Рада снова тебя видеть, лорд Утред, — обратилась она к моему сыну.

Тот промолчал. На сене стоял занавешенный фонарь, и в его тусклом свете я заметил, как сын залился краской.

— Говори со мной, а не с ним. — рявкнул я.

Она поднялась и смахнула соломинки с безупречной кожи. Ни пятнышка, ни шрама, но когда она повернулась, я заметил родимое пятно на лбу. Небольшое красное пятнышко в форме яблока. Какое облегчение увидеть, что она не безупречна, поскольку даже на руках у нее не было шрамов. Женские руки быстро стареют. Обжигаются об горшки, грубеют при стирке, пальцы режет пряжа, но руки Мус напоминали детские — мягкие и нежные. Её, похоже, совершенно не беспокоила собственная нагота. Она улыбнулась мне и почтительно отвесила полупоклон.

— Приветствую тебя, лорд Утред, — скромно произнесла она, но в глазах её прыгали радостные искорки при виде моего гнева.

— Ты кто?

— Меня называют Мус.

— А как тебя называли родители?

— Бедой, — ответила она, по-прежнему с улыбкой.

— Тогда послушай, Беда, — рявкнул я, — выбора у тебя нет. Либо ты работаешь на Бирднота в «Ржанке» по соседству, либо покинешь Честер. Поняла?

Она нахмурилась и покусала нижнюю губу, сделав вид, будто задумалась, а потом опять лучезарно улыбнулась.

— Я всего лишь праздновала день Эостры, — лукаво заявила она, — мне сказали, что тебе нравится, когда его отмечают.

— Но мне не нравится, — сказал я, подавив раздражение ее находчивостью, — что человек умер сегодня в драке из-за тебя.

— Я скажу им, чтобы не дрались, — ответила она, невинно распахнув глаза. — Я вовсе не хочу, чтобы они дрались! Я хочу...

— Знаю я, чего ты хочешь, — огрызнулся я, — но имеет значение лишь то, чего хочу я! А я велю тебе работать у Бирднота или покинуть Честер!

Она поморщилась.

— Не люблю я Бирднота.

— А меня полюбишь еще меньше.

— О нет, — заявила она со смехом, — что ты, господин, вовсе нет!

— Либо ты работаешь у Бирднота, — настаивал я, — либо уезжаешь!

— Не буду я у него работать, господин, он такой жирный и мерзкий!

— Сама выбирай, сучка, — сказал я и не смог отвести глаз с прекрасных грудей и стройного тела — и хрупкого, и пышного одновременно, и она понимала мои затруднения и наслаждалась ими.

— А почему Бирднот? — спросила она.